В жизненных историях интереснее всего люди. Иногда небольшой эпизод позволяет создать эскиз личности, но только эскиз, в котором какая-то чёрточка возможно выписана тщательно, а прочие теряются на заднем плане и могут быть дорисованы только воображением. Это увлекательно. Но не менее интересны и настоящие картины, которые получается, когда в силу обстоятельств знаешь человека достаточно долго и узнаёшь многое о его биографии. Собственно, и в этом случае в портрете есть только штрихи, но их уже достаточно много. Вот этот портрет я задумал изобразить, прочитав очередную заметочку про судьбы российской науки в свете известных исторических событий последних 20 лет.
Столкнулся я с этим человеком (назовём его Грибов — это разумеется не настоящая его фамилия, хотя персонаж реальный), когда поступил на работу в весьма „элитный” НИИ сразу после окончания МГУ. Был я совсем ещё желторотым (мне и 22х тогда не было), довольно наивным, пожалуй. Можно попробовать представить себе эдакого слегка самоуверенного типа, закончившего с отличием престижный ВУЗ, отказавшегося от аспирантуры, дабы начать наконец совершенно самостоятельную жизнь, ну, и окунувшегося в жизненные реалии позднего, входящего во всё более глубокий кризис, СССР.
Ощущение кризиса действительно было реальным. Институт, как я говорил уже, был большим, элитным и известным, с широкими международными связями. В нём было сделано несколько серьёзных открытий — но все эти успехи относились к самой ранней поре существования института: концу 60х, началу 70х годов. Тогда ещё не было там затхлой застоявшейся атмосферы, были молодые учёные, полные энтузиазма. Но к моменту моего появления то золотое время было уже далеко позади. Почти все командные высоты были оккупированы циничными карьеристами, непрерывно грызущимися друг с другом. Бороться в принципе было за что. Не только престиж, деньги, но и — безумно важная в совесткое время вещь! — командировки за границу. Атмосферу непрерыных конфликтов отчасти намеренно создал первый директор института, когда уходил на повышение в академики (не буду называть имя — оно хорошо известно). Он сохранил за собой малопонятный пост „научного руководителя” и, желая сохранить реальный контроль, использовал старинный принцип „разделяй и властвуй”. Директором был поставлен хороший учёный, но совершенно никакой руководитель. А вот двумя первыми заместителями к нему были приставлены очень энергичные и честолюбивые администраторы, причём разделение функций и сфер влияния между ними намеренно было сделано очень нечётким. Результатом естественно явилась взаимная ненависть и жёсткая конкуренция этих двух выдвиженцев. Решение любого мало-мальски значимого вопроса выливалось в конфликт, разрешить который ни у одного из соперников не хватало сил и полномочий, ну, а ввиду откровенной слабости директора арбитром неизбежно выступал „научный руководитель”, тем более что он имел выходы в ЦК и, следовательно, мог решать вопросы на высшем уровне, если надо было.
Грызня наверху неизбежно порождала грызню и внизу. Все начальники института от начлабов и выше были поделены на два лагеря в зависимости от того, кто из двух первых замов директора был их покровителем (причём тут не было чёткой вертикали, начальник отдела запросто мог принадлежать к алой розе, а подчинённый ему начлаб — к белой :)), ну, и разумеется чисто личные конфликты тоже процветали.
Ну, вот наконец-то я добрался до той личности, о которой собственно хотел рассказать. Этот человек был начальником лаборатории, в которую я пришёл. Вначале я, конечно, не знал его истории. Быстро разобрался только, что учёный он никакой, собственно, этот товарищ практически не разбирался в тематике, которой вроде как руководил, на совещаниях мог допускать совершенно несуразные ляпы, если пытался сказать что-то по существу решаемой проблемы своими словами. Но на него не очень жаловались, ибо он иногда умел „выбивать” кое-какие блага из более высокого начальства. В напористости ему нельзя было отказать.
История же карьеры товарища Грибова была такова. Он с гордостью писал в графе „социальное происхождение” (а была такая графа в анкетах вплоть до конца существования СССР!) „из рабочих”, что вроде бы было правдой: отец его действительно был рабочим на каком-то ленинградском заводе. Андрюша (имя тоже вымышлено) вырос умным, но не особо талантливым, однако рабочее происхождение позволило ему поступить в очень престижный московский ФизТех. Собственно, я знал несколько весьма талантливых ребят — выходцев из не особо образованных слоёв населения. Например один замечательный специалист, кончивший в своё время МГУ, был сыном алкоголика тракториста. Такие люди вызывают уважение втройне, ибо они буквально делают себя сами. Но были и другие выходцы, которые пользовались льготами для рабочего класса, предусмотренными в советское время. Были так называемые „подготовительные отделения” (их называли „рабфаки”), где натаскивали таких вод „выходцеы”, да к тому же они и поступали после этого вне конкурса — только сдай экзамены. Ну, а учились после этого по-разному. Большинство плохо, многие так и не дотягивали до конца. А некотрые проявляли сметливость и использовали свои льготы и дальше. Для этого надо было по общественной линии отличаться. Так и Андрюша поступил в своё время.
Вот и сумел он закончить институт, но его общественные успехи были недостаточными, чтобы двигаться дальше по комсомольско-партийной стезе, однако попасть в элитный НИИ под Москвой всё же сумел. Поначалу простым инженером. Но продолжая и дальше общественную линию, он поступил в заочную аспирантуру, стал диссертацию кандидатскую делать — и вымучил её в конце-концов.
Я уже позже не поленился — нашёл кандидатскую товарища Грибова, почитал, благо в тематике неплохо разбирался. Американцы к подобным произведениям применяют эпитет „total disaster”. По-хорошему, если отбросить массу наукообразной „воды”, работа не тянула даже на студенческий диплом. Дабы замаскировать скудность креативного материала, были введени в большом количестве всякие новые определения, получена куча свойств соотвествующих объектов (ну такова уж наука — математика, в ней легко создавать новые сущности, вопрос только — зачем?). Для неспециалиста в той области выглядело всё неплохо, но человек понимающий быстро раскусывает подобные пустышки. В общем, как мне рассказали, на защите накидали Андрюше Грибову чёрных шаров, невзирая на авторитет руководителя диссертации. Это само по себе было явлением экстраординарным для учёного совета советских времён, но как бы то ни было, а белых шаров всё же оказалось больше, Андрюша проскочил, хоть и с нервотрёпкой.
С учёной степенью да общественными заслугами уже можно было начинать карьеру — тов. Грибов получил небольшую группу. Но он видимо скоро понял, что так просто ему хорошей карьеры не сделать, тем более, что специалистом-то он был аховым, хоть и со степенью. И он нашёл для себя путь наверх. Тут опять рабочее происхождение пригодилось, только к нему пришлось добавить цинизма и подлости.
Начал он с довольно рискованного шага. На одном из парткомов выступил с критикой не кого нибудь, а всесильного директора — ещё того, первого. Собственно не его самого даже, а факта „спецзаказов”, каковыми сей начальственный муж пользовался. Вот такой вот предтеча Ельцина на уровне большого НИИ. Скандал получился, хоть и не особо громкий. Андрей рисковал, конечно: директор мог запросто раздавить его, как букашку. Но не стал связываться: слишком уж мелок был „враг” и не особо страшен, а вот как раз следствием репрессий могло бы стать обращение „учёного из рабочих” в вышестоящие партийные организации, что создало бы никому не нужные хлопоты. В общем ограничилось всё урезониванием не в меру ретивого „правдоискателя” в стиле „Борис, ты неправ”. А Борис — вернее Андрей, конечно, — особо и не рвался продолжать бой. Ему важно было показать себя: он может смело выступить на пртийном уровне с критикой любого руководителя, и ему это сходит с рук.
Риск оправдался. Репутация была создана и вскоре востребована. Товарищ Грибов активно включился в межначальственные интриги, предлагая себя в качестве союзника одному из „бойцов”. Сам по себе то он не представлял бы особого интереса для высоких интриганов (мелковат был), но вот его „партийная рабочая принципиальность” меняла ситуацию. Такой таран грех было не использовать, тем более если он сам предлагал свои услуги.
Итак, товарищ Грибов стал активным участником целого ряда интриг внутри института. Он заключал союз с кем-то из высоких начальников, становился его закадычным другом, ну и выполнял свою миссию, выступая с „критикой” его главного на данный момент врага. Делалось всё разумеется небескорыстно. Тов. Грибов стал расти на глазах. Его группа увеличивалась, и, хотя никаких выдающихся научных результатов она не достигла (в сущности в основном занимались освоением и приспособлением к местным условиям закупленной за рубежом сложной установки), двоим сотрудникам дали возможность защитить кандидатские — разумеется, под руководством Грибова.
Но потенциал роста при одном покровителе был ограничен. Потому Грибов, почувствовав исчерпанность текущего источника, выполнял небольшое сальто-мортале: он вступал в союз с очередным врагом своего недавнего благодетеля, каковому этого самого бывшего „близкого друга” и продавал со всеми потрохами. Такой нехитрый финт был проделан неоднократно, и что удивительно — невзирая на свою незамысловатость и примитивность, срабатывал безотказно. Очередной союзник радостно принимал Грибова в свои объятья, зная прекрасно какова была судьба предыдущих союзников. Мне нелегко представить ход мыслей этих в общем-то вовсе не глупых интриганов. Может быть примерно такой: „Ну да, он конечно подлец и мерзавец, но полезен, гад, а уж меня-то он продать не посмеет”. Ха! У товарища Грибова на сей счёт было иное мнение.
А группа Грибова тем временем выросла до лаборатории. Теперь Андрей уже вышел на уровень „допущенных к столику”, то есть он тоже стал получать спецзаказы: не такие, конечно, как директор, но всё-таки… Разумеется, отныне его сей факт вовсе не смущал и не возмущал. Но надо было расти дальше. А для этого уже необходима была докторская степень. В принципе две защищённые под руководством Грибова диссертации уже формально позволяли претендовать на высокую научную степень. Но беда была в том, что материал был уж очень слабоват. Если отчёта о том, как замечательно сумели освоить буржуйскую технику, и даже сумели несколько усовершенствовать некоторые процедуры обработки данных (причём формальные, не требовавшие сложного математического аппарата) было с грехом пополам (при обеспечении благожелательной атмосферы в совете) достаточно для кандидатских, то для докторской всё-таки нужна хоть какая-то, но научная новизна.
И тут Грибову делают просто царский подарок. В его лабораторию включают другую группу, чьи достижения (в близкой, но как бы параллельной тематике) были куда более впечатляющими, нежели у Грибова — благодаря тому, что руководил группой по-настоящему талантливый человек. Про того человека (назовём его — условно — Стасом), пожалуй, можно рассказать отдельно (его судьба в свете исторических перемен, увы, оказалась весьма печальной), сейчас же отметим, что будучи на бог знает сколько голов выше Грибова в смысле научного таланта, он не был докой в интригах и задолизании, так что карьера его развивалась ни шатко, ни валко, и оказался он в итоге в подчинении у более пронырливого коллеги.
Вот именно в этот момент я появился в том институте, так что вся дальнейшая история развивалась у меня на глазах и с моим непосредственным участием. Поначалу отношения Грибова со Стасом складывались вполне нормально. Грибов — надо отдать ему должное — вполне реалистично оценивал собственный научный потенциал, ему хватило ума не пытаться сразу „брать под контроль” Стаса, он вроде бы даже так договорился: ты спокойно продолжай заниматься своими делами, я мешать не буду, а там, глядишь, и в мою тематику какой вклад сможешь внести, ну а я займусь чисто организационными вопросами, буду налаживать отношения с высоким начальством. Стаса такой подход вполне даже устраивал, ну не мастак он был с высоким начальством дело иметь, так что даже вздохнул с облегчением. Наивный…
Стас настолько пресиполнился энтузиазма, что действительно стал присматриваться к „аборигенсокой” тематике Грибова, и вскоре выдвинул идею интересной работы. Речь шла о том, чтобы применить к обработке данных новый математический подход. То есть собственно метод математический не был сам по себе совершенно новым, но вот именно к такого рода данным его никто ранее применять не пытался. Для Грибова это было настоящим дерзновением. Ни о чём подобном его группа ранее даже не помышляла (да и некому особо там было такую работу выполнить). Но нельзя сказать, что Грибов преисполнился энтузиазма. Скорее наоборот. Тем более, что „эксперты” (из числа его „фаворитов” — об этом позднее) и знакомые чуть не пальцем у виска крутили: ну это, дескать Стас загнул, ничего не выйдет. Тем более, что речь шла не просто о решении математической задачи (тут как раз всё более или менее проверялось, ясно было, что можно попытаться), а о создании на её основе комплекса программ, являющихся частью целой технологической цепочки массированной обработки данных — да притом на не шибко мощной тогдашней вычислительной технике пусть элитного, но советского НИИ.
В общем Грибов склонялся к тому, чтобы такую инициативу не одобрять. И тут Стас, почти отчаявшись, выдвинул довод, что решить задачу можно попытаться минимальными силами. Поручить её только что пришедшему на работу вчерашнему студенту (в случае чего — ну какой с него спрос?), Стас будет понемногу руководить, не забывая отнюдь про прочие задачи, ну и других сотрудников тоже подключать постольку-постольку, лишь во вспомогательных целях, а так пусть они продолжают своими темами заниматься. В таком варианте Грибов согласился.
Работа пошла. Мне сказочно повезло: в силу стечения обстоятельств я с самого своего прихода на работу взял с места в карьер, а не занимался долгое время скучной деятельностью „принеси — унеси”, как это чаще всего случалось с молодыми специалистами. Ну и руководитель был замечательный, хотя и не без серьёзных недостатков (ну, про Стаса я возможно напишу отдельно когда-нибудь). Фундаментальное образование у меня было на хорошем уровне, но понять ту замечательную истину, что успех применения математического метода зависит от точности построения модели (каковую зачастую можно понять только в процессе решения задачи), а не от глубины теоретической подготовки, можно было только опираясь на большой опыт — чужой, своего у меня ещё не было. Ну и с самого начала надо было думать о реализации: ведь смысл в работе был бы только тогда, когда она могла бы стать частью налаженной цепочки обработки экспериментальных данных, объём которых впечатлял бы даже по сегодняшним меркам, а уж тогда — и говорить не приходится. Так что помимо методов распознования образов и статистичекого анализа пришлось перевернуть гору литературы по алгоритмам доступа и переработки больших массивов данных — потом это мне здорово пригодилось, когда, уйдя из научных сфер, я стал работать с коммерческими базами данных большого объёма.
Но вернёмся к тем временам. Работать было приятно ещё и потому, что никто в общем-то не мешал, хотя и не помогал тоже (ну, не считая Стаса, разумеется). Грибова вся эта деятельность интересовала постольку-поскольку, тем более, что в сути решаемых проблем он разбирался крайне слабо. Всё резко изменилось, когда уже в ходе тестирования созданных программ на реальных данных стали намечаться контуры успеха. Уже самые первые результаты показывали значительное улучшение качества обработки данных (улучшение точности и достоверности оценок, уменьшение „брака”, когда данные приходилось возвращать на повторную обработку с участием человека в процессе распознавания образов). И Грибов — опытный лис — почуял запах серьёзной добычи.
Он перестал ограничиваться формальным выслушиванием отчётов о продвижении работы с неизменной резолюцией „продолжайте дерзать”. Стал требовать более подробных данных, записывал их в книжечку, стал докладывать состояние проекта высокому начальству (до того предпочитал про проект вообще не упоминать наверху). Ну и решил способствовать ускорению завершения проекта. Одному из сотрудников (кстати кандидату наук и соответвено занимавшему куда более высокую должность, чем я) было велено оставить всю прочую деятельность, и, наступив на собственную гордость, поступить в полное моё распоряжение. Это не имело сколько-нибудь решающего значения, ибо работа по существу была уже сделана — оставались чисто технические доводки, но в каой-то степни помогло, ибо тот человек как раз очень хорошо знал организацию существовашей цепочки обработки данных.
Теперь почти каждое утро старший научный сотрудник подходил к младшему и спрашивал, какие будут задачи на текущий день. Картина была настолько забавной, что я еле сдерживал порой смех, ну а Стас так вообще открыто ухмылялся. Наконец проект подошёл к очевидно успешному завершению. Было подготовлено несколько публикаций — в тос числе в серьёзных журналах, доложили работу на международной конференции (ну, разумеется, это делал не я и не Стас тоже, хе-хе). Для Грибова — которого конечно же пришлось принять в соавторы — всё это было внове. Ведь до того на серьёзный уровень публикаций он по сути выходил только в „братских могилах” (так на жаргоне, принятом в научных кругах, называли работы, в которых список соавторов занимал едва не половину титульного листа :)).
До сих пор помню своё радостное настроение: получилось!!! Сам по себе этот факт заслонял все мысли о том, каковы могут быть последствия достигнутого успеха. Это для меня и, как ни странно, для Стаса. Но никак не для Грибова. Тот очень быстро оценил, что произошло. Он получил недостающую компоненту для своей докторской, нужно было только всё должным образом организовать. И не беда, что его личный вклад в работу состоял главным образом в том, что он её не прикрыл ещё до того, как успех был достигнут.
Ну, с высоким начальством Грибов быстро всё уладил. Гораздо сложнее было со Стасом. Тот, даже будучи слегка не от мира сего, не мог не осознать, что его грабят самым беззастенчивым образом. И конечно мог бы создать серьёзные помехи, если бы официально поставил вопрос об авторстве Грибова. Но и со Стасом удалось договориться. Как именно — я не знаю. Могу лишь догадываться.
Возможно Стаса удалось убедить, что о его собственной докторской всё равно пока речь не идёт (что было сущей правдой: Стас и свою кандидатскую-то — совершенно блестящую по всеобщему признанию — написал только под жутким давлением своего тогдашнего руководителя, а мысль начать новую изнурительную писанну казалась ему кошмарной), а потом, глядишь, материал может и потерять свою актуальность, так чего же сидеть на нём, как собака на сене? Ну и наверняка какая-то вполне материальная компенсация для Стаса была предусмотрена. А возможно была достигнута договорённость и о возможности некоторых организационных изменений, о которых речь пойдёт дальше (эх, если бы Грибов знал тогда, что именно с них начнётся закат его звезды!)
Ещё одним пострадавшим безусловно был я. Но меня в качестве возможного препятствия Грибов вообще не принимал в рассчёт. И правильно делал. Потому что я далеко не сразу осознал даже, насколько пострадал, а уж о том, чтобы осмелиться выступать, даже речи не было. Меня очень обрадовала прибавка к зарплате в 20 рублей, которую Грибов организовал. Чтобы понять, что эта жалкая подачка даже отдалённо не компенсировала то, что я потерял, потребовалось время. А потерял я по существу возможность быстро защитить кандидатскую. Гораздо быстрее, чем это могло бы выйти в аспирантуре!! Ибо использовать повторно материал, а главное — ссылки на публикации, уже засвеченные в докторской диссертации, было нельзя. Собственно обратное допускалось: докторская диссертация могла содержать ссылки на работы из ранее защищённых кандидатских (разумеется под руководством автора докторской), собственно это было даже обычной практикой. Но не наоборот. Потому неписанная этика начальственных докторских требовала сначала дать защитить кандидатские подчинённым. Грибов этой этикой пренебрёг.
По зрелом размышлении гораздо позже я пришёл к выводу, что в тот момент Грибов скорее всего вовсе не хотел сделать мне подлость. Даже почти наверняка не хотел. Он собственно пока ещё ничего не имел против меня, хотя и сознавал прекрасно, что я „не его” человек. Грибов попросту не рассматривал всерьёз возможность защиты мной кандидатской так скоро. Ибо это было бы против неких традиций, считавшихся почти общепринятыми. Обычно ведь молодой специалист ох как не скоро получал возможность заниматься действительно самостоятельной работой, а во многих случаях и не получал её вовсе никогда, а терпеливо дожидался, когда до него дойдёт негласная очередь, и с ним „поделятся” необходимой частью общего материала. Ну а для Грибова последний принцип был и вовсе глубоко соответсвующим его убеждениям. Возможно серьёзности восприятия этого молодого специалиста мешал и его какой-то уж очень несолидный вид: его ведь потом и в 30 (и даже позже) зачастую продолжали принимать за подростка :))
В общем, как я уже упоминал, до меня самого далеко не сразу дошло, что я теряю, да постоять за себя я едва ли мог в той ситуации. За меня мог бы теоретически вступиться Стас, но он этого не сделал. Почему? Ну, он сам был человеком не без серьёзных недостатков. Скорее всего в той ситуации он обо мне вообще не подумал, будучи озабочен собственными проблемами.
Ну а пока что Грибов с успехом защищал свою докторскую, и не краснея, слушал, как все оппоненты (и не только они) в дружно хвалили его именно за ту главу, которую он так спокойно „позаимствовал”, удостаивая лишь формальных общих слов всё остальное. Именно слушая всё это на заседании совета, я вдруг отчётливо понял, что Грибов обокрал не только Стаса, но и меня. Поскольку оценка выполненной работе была дана недвусмысленная и красноречивая.
Как бы то ни было, Грибов одержал самую впечатляющую в своей карьере победу. Он торжествовал, не подозревая, что победа эта окажется для него пирровой. И что очень скоро недоброжелатели (каковых он нажил немало своей деятельностью) навяжут ему партию в такие шахматы, в какие он играть не привык.
Признаюсь честно, пишу историю экспромтом и без чёткого плана, так что начиная, не очень представлял себе, в каком виде получится в итоге :)). Но вроде пока удаётся излагать сюжет по законам жанра, подводя ко всё более динамичным событиям :)).
И всё же, мне кажется, что для понимания мотивов поведения людей в дальнейшем нужно сделать остановку и попытаться заняться небольшим анализом.
Людей вроде Грибова проще всего представить себе абсолютно циничными и беспринципными. Первое мне кажется верным, а вот второе — нет. У многих из них есть свои принципы, но именно что СВОИ. У Грибова они точно были. Причём даже не какие-то экзотические, а вполне укладывающиеся в официальную коммунистическо-общинную идеологию, хотя возможно и понимаемую в несколько вульгарном смысле. Как советское государство считало правильным забирать весь произведённый продукт себе, а потом уж распределять его по своему усмотрению, так и Грибов полагал совершенно правильным, что любые результаты, полученные в лаборатории, принадлежат этой лаборатории в целом, конкретно — конечно же начальнику, а уж он решит, как с ними поступить по справедливости.
Такое положение дел в той или иной степени было характерно для многих подразделений, но зачастую это было связано с характером их деятельности. Когда вся группа или даже лаборатория занята техническим обеспечением какого-то большого эксперимента, а результатом по сути являются только данные того эксперимента, то естесвнным становится вопрос, кому же собственно эти результаты принадлежат? Поневоле вырабатываются какие-то принципы делёжки. Но в лаборатории Грибова дело обстояло совсем не так. Была не одна большая задача, над которой бы работал весь коллектив, а множество задач относительно мелких, хотя и лежащих в рамках одной тематики, но всё же относительно независимых друг от друга.
Во многом такое положение было обусловлено как раз отсутсвием реального научного руководства лабораторией. Грибов был попросту неспособен его осуществлять. Потому вся деятельность и разбивалась на отдельные задачи, каждой из которых занимался один человек, ну или в лучшем случае небольшая группа. Занимались в меру своего понимания и разумения. Ни о какой общей методике или даже беспроблемной совместимости разработок речь не шла (хотя в докторской Грибова, разумеется, утверждалось обратное). Исключением являлась пришедшая со стороны группа Стаса: там была пусть аморфная, но команда, была общая методика, в результате эта группа потенциально была способна на реализацию более крупных проектов в едином ключе. Стас поначалу пытался было и в рамках лаборатории хотя бы в плане методики выработать какие-то стандарты (чтобы не изобретать велосипед в каждой новой задаче), но естественно столкнулся с личными амбициями, а у Грибова настоящей поддержки не нашёл.
Разумения на самостоятельное решение задач конечно хватало далеко не у всех. Если быть точнее, то у немногих. Прочие занимались или какой-то вспомогательной деятельностью, или вообще непонятно чем (ну например, деятельностью общественной типа увлекательнейшего занятия — дележа дефицита, список которого угрожающе рос во времена Горбачёва). Особую группу среди „непонятночемзанятых” составляли фавориты Грибова. Ибо когда провозглашается принцип „все равны”, то обязательно появляются те, кто равнее остальных. Это были необязательно бездарные люди. Как раз даже нет. Они кое-что знали, а иногда даже умели. Собственно, насколько я понял, изначальной причиной появления фаворитов была потребность Грибова в собственных консультантах, способных объяснить ему смысл тех или иных проблем и дать оценку. И разумеется таким консультантам он должен был лично доверять. За услуги Грибов „расплачивался” частью результатов лаборатории. Такая расплата была необходима, ибо неизбежно в консультантах оказывались те, кто сами были не шибко заняты: им не хватало либо таланта, либо трудолюбия, либо желания, чтобы вести проекты самостоятельно.
Постоянное перераспределение достижений неизбежно вызывало недовольство тех, кто их собственно обеспечивал. Закономерность „20% сотрудников выполняют 80% работы” действует практически везде, но у Грибова это было как-то особенно цинично и наглядно. Однако недовольство начальник пресекал. Он собственно и видел свою миссию в обеспечении „социальной справедливости”. Прекрасно сознавая свою бездарность как учёного, Грибов полагал себя защитником интересов такой же серости, как он сам. И был убеждён в правоте своего дела. Мне рассказывал один из „креативных” коллег, что однажды в разговоре с ним Грибов открыто высказал свой принцип: „нас больше, поэтому мы правы”.
Нетрудно догадаться, что обеспечивать устойчивость такой конструкции можно было, только имея над ней полный контроль. Ибо безусловной поддержки Грибов мог ждать только от фаворитов. Остальные же были недовольны: одни потому, что их постоянно обирали, другие — потому что им не нравилось, что фаворитам дают больше. Вот такая мини- или даже карикатурная модель советского общества. Забавно, но последовавшие события в некоторой степени явились карикатурой того, что творилось в стране за стенами института, и даже крах грибовской конструкции по времени почти совпал с крахом СССР.
Как я уже отметил, у Грибова было достаточно влиятельных недоброжелателей, желавших ему или отомстить, или хотя бы остановить продвижение столь опасного соперника. Но и Грибов был не лыком шит. Он уже успел завести короткую дружбу с одним из двух первых замов директора (которые фактически всем заправляли), так что от любых атак „сверху” или „сбоку” он был надёжно прикрыт. А вот про возможность атаки „снизу” Грибов как-то не подумал. А именно здесь было его слабое место, тем более, что высокий покровитель тут не мог особо помочь: ну не вмешиваться же первому заму директора в дрязги внутри одной из многочисленных лабораторий! Те, кто затеяли шахматную партию против Грибова, хорошо понимали данный момент, и они стали действовать последовательно и чётко. План заключался в том, чтобы постепенно расшатать конструкцию, лишить Грибова контроля над ней, а затем и обрушить, выбрав удобный момент. При этом самим обязательно надо было оставаться в тени, дабы выглядело всё исключительно как внутренний конфликт, и не давало повода для вмешательства покровителя.
Само появление в лаборатории группы Стаса уже было внедрением инородного элемента, неизбежно ослаблявшего прочность постройки. И первоначальные действия были направлены на то, чтобы эту слабость развить и превратить в брешь. Мне тоже была отведена определённая — совсем не маленькая — роль. Не берусь судить, с самого ли начала партии, или игроки вовремя сориентировались в возникшей позиции. Возможно что всё же сначала, ибо по тому, как была проведена решающая комбинация, видно, что никто лучше меня не подходил для той роли, которую я в ней сыграл. Это вовсе не означает, что я сознательно принял учатие в хитроумной интриге. Ни в малейшей степени! Да будь у меня хоть подозрение в этом, всё могло бы рухнуть! Я до самого конца представлял себя эдаким диссидентом-правозащитником, борцом против тирании. Но шахматисты были отличными психологами: они прекрасно знали, как подтолкнуть в нужную сторону молодого амбициозного идеалиста, так что по сути я с самого начала был всего лишь пешкой в чужой игре.
Но всё это стало ясно только намного позже, а пока — если вернуться к повествованию — ситуация была такая. Торжествующий Грибов, рукоплещущие фавориты, совсем не весёлые и обиженные Стас и я. Правда у Стаса разрешение ситуации было уже заготовлено — и скорее всего соответсвующее соглашение было достигнуто с Грибовым (а возможно и его покровителем) ещё в ходе переговоров по грибовской докторской. Иначе трудно объяснить, как мог Грибов согласиться на совершенно беспрецедентный и потенциально опасный для него ход.
Состоял этот ход в том, что Стас уходил из лаборатории Грибова на заготовленную для него позицию в другом отделе (с небольшим повышением), но при этом строго оговаривалось, что он продолжал осуществлять научное руководство проектами остатков своей группы у Грибова (часть людей ушла с ним), оговаривалось и моё участие в этих проектах. Меня лично такой расклад вполне устраивал, ибо как раз бывшая группа Стаса включалась в довольно крупный проект, позволявший задействовать и развить наработки первого моего проекта. Тем самым я, несмотря на всё происшедшее, получал возможность относительно быстрой защиты кандидатской (и, забегая вперёд — реализовал таки её), ну и возможность работы со Стасом привлекала меня куда больше барахтания в мелкотемье Грибова (хотя Стас был по-своему непростым человеком в общении, очень даже непростым).
Но наученный горьким опытом, я стоял перед выбором: или договариваться с самого начала с Грибовым об условиях моей предстоящей защиты (это наверняка было бы сопряжено с выплатой определённой дани и неизбежно затягивало бы процесс) или же пытаться отстаивать свою независимость и право пользоваться результатами собственного труда. Первая альтернатива была совсем небесплатной для меня (да и к тому же не доверял я Грибову совершенно, боялся оставлять в его руках рычаги давления), но гарантировала относительно спокойную и бесконфиликтную жизнь, поддержку перед высоким начальством, если было нужно. Вторая же была попросту опасной, но при совсем небольшой поддержке Стаса (которому конечно же тоже подсказали, что мне говорить), я выбрал её. Тогда я степень опасности недооценивал, только сильно позже, проанализировав происшедшее, пришёл к мысли, что не будь у Грибова так или иначе связаны руки, он мог бы раздавить меня в самом начале, пока это ещё не было чревато неприятностями для него самого. А возможно он попросту не просчитал, что будет дальше. Потому что наверняка надеялся рано или поздно меня образумить, договориться и использовать в качестве так необходимого ему „агента влияния” в перспективном и денежном проекте. Но вышло так, что вместо своего преставителя в лакомой тематике он получил настоящего подрывника в собственном логове.
У меня хватало ума не позволять себе никакого формального неуважения к начальнику, но фактически я вёл себя совершенно демонстративно. Я докладывал ему то, что он спрашивал (но не более), выслушивал его „указания” (которые были в большинстве своём смехотворны), но поступал так, как считал нужным для дела, и совершенно этого не скрывал. Во все публикации, содержащие хоть какие-то технические подробности проекта, Грибов не включался в качестве соавтора. Инициатива шла „со стороны”, но я её полностью поддерживал, опять же не делая из такой моей позиции ни малейшего секрета. Я думаю, что надежды Грибова образумить меня были связаны как раз с тем, что публикации без его подписи не проходили бы соотвествующую институтскую комиссию. Но они проходили! И безусловно только потому, что было кому их на высоком уровне проталкивать.
Моё вызывающее — и притом безнаказанное! — поведение не могло оставаться незамеченным в лаборатории. Я был живым примером того, что Грибову можно не подчиняться, и он при этом ничего серьёзного не может сделать. Глубоко спрятанное недовольство Грибовым стало потихоньку выходить наружу, пошли круги по воде. Вскоре уже весь институт так или иначе слыхал, что у Грибова а лаборатории ситуация неладная, народ недоволен. Грибов решил, что надежд на моё исправление нету, надо принимать меры. Как ни соблазнительна была „Стасова” тематика, он попытался меня оттуда вытащить — или добиться моего наказания, в крайнем случае ухода из лаборатории. Опасность с моей стороны уже представлялась ему более серьёзной, нежели польза приносимая моей работой.
Грибов сделал несколько попыток дать мне „новую более важную задачу”. Это была ловушка. Согласись я — и пришлось бы как минимум резко сократить моё участие в нужном для меня проекте, откажись — и у Грибова появился бы формальный повод для репрессий. Однако я был хоть и неопытном юнцом, но не идиотом. Я не подставлялся так просто. Я вроде как соглашался, но тут же добавлял следующее. Поскольку я занимаю должность всего лишь младшего научного сотрудника, поставленная передо мной задача должна иметь более конкретную, не столь расплывчатую формулировку, кроме того должна быть подробно изложена методика, которую я должен использовать при решении поставленной задачи. Пока же данная проблема оказывается за пределами моей компетентности, и я вынужден продолжать заниматься прежней темой, пока ситуация не будет исправлена. Это было открытое издевательство. Грибов сам конечно же не мог выполнить сформулированные требования, но понимал прекрасно, что с формальной точки зрения они абсолютно обоснованы, и любой третейский судья (а его мне обеспечат, если нужно) признает мою правоту. Помощников же среди других сотрудников Грибов найти не мог: те под любыми предлогами уклонялись. Так что, скрипя зубами, приходилось ему отступать.
Всякого рода уколы продолжались и дальше, но до поры — до времени Грибов решил не обострять ситуацию дальше. В конце-концов вызванное моими действиями неповиновение так и не выходило (пока!) за рамки глухого ропота, в публикации по „стасовой” теме, содержащие общий трёп, Грибова всё-таки включали соавтором (ну меня они не волновали: не докторскую же я делать собирался), да и дивиденты от той темы как-никак благодаря моей деятельности в лабораторию поступали. Так что ситуация временно законсервировалась. Ненадолго.
Взрыв произошёл, когда в решаемой задаче появились первые реальные результаты, а у меня соотвественно появилась возможность реально заняться своей кандидатской. Последний рубеж обороны Грибова был таков: он должен стать одним из научных руководителей моей диссертации. В противном случае мне были обещаны всяческие сложности и неприятности. Но я оставался непреклонен: моим руководителем будет Стас, я отношусь в уважением к товарищу Грибову как к начальнику, но своим научным руководителем его не считаю.
Это было уже слишком. Появление в лаборатории кандидата наук по тематике лаборатории, но при этом под чужим руководством, стало бы не просто позором, это могло в перспективе подорвать позиции Грибова полностью. И он решился наконец нанести по мне удар. Он официально объявил, что запрещает использование мной в диссертации тех работ, в которых Грибов является соавтором, ибо он полагает, что я пытаюсь присвоить себе чужой вклад и проявляю тем самым научную нечистоплотность. Выглядело это очень устрашающе и было совершенно беспрецедентным шагом, но на деле наносимый мне ущерб был минимальным. Имея ввиду подобную возможность (именно её я боялся, не доверяя Грибову в момент исходного выбора), я обеспечил себе достаточное число подходящих публикаций без его участия, для полного комплекта недоставало одной-двух, которые можно было организовать в короткий срок. Ну и переработки в тексте уже написанной частично диссертации требовались небольшие. Это знал я, Стас, об этом догадывался Грибов, но этого не знали остальные. Они были очень удивлены (мягко говоря). Грибов однако решил не ограничиваться этим. Он попытался сделать уже откровенную и грязную подлость. Не буду говорить о деталях (там была одна женщина задействована, но не стоит в триллер вносить элементы мелодрамы :)), тем более что в сущности особого вреда мне нанести Грибов не смог.
Кому он нанёс большой вред, так это самому себе. Ибо он потерял осторожность и допустил ту самую ошибку, которой от него ждали сидевшие в тени противники. Соблазнившись слишком вызывающей пешкой, Грибов подставился под матовую атаку.
Ну вот, я уже сам устал от своего повествования, хорошо, что оно подходит к концу :))
Итак, Грибов совершил давно ожидаемую ошибку, теперь предстояло провести задуманную комбинацию. Как в лучших шахматных партиях, она началась ходом неожиданной фигуры. Это был директор института — да, тот самый, что царствовал, но не правил. Почему неожиданной? Да потому, что как правило вопросы, касающиеся кадровых проблем, на его усмотрение не выносились. Ну не тот он человек был.
Дабы оценить точность психологического рассчёта игрока (или вернее игроков), стоит попытаться представить себе положение директора, его трагедию. Видный учёный-теоретик, поставленный на директорский пост уходящим на повышение Большим Академиком. Заваленный кучей каких-то бумаг и вопросов, которые практически не дают ему больше самому заниматься наукой. Но при этом служащий всего лишь ширмой, прикрывающей игры поднаторевших в интригах своих первых замов, не имеющий возможности предпринять ничего существенного без одобрения „научного руководителя института” — того самого Большого Академика — тоже изрядного интригана. Безмерно уставший от непрерывных интриг и склок, бессильный хоть что-то сделать для их прекращения, ненавидящий окружающих его бюрократов-карьеристов, но вынужденный терпеть их всевластие.
И вот ему — не знаю уж в каком контексте — преподносят должным образом поданную историю про зарвавшегося администратора, травящего молодого перспективного учёного. Ну и под конец добавляют, что это всего лишь одно, хоть и самое вопиющее проявление той совершенно нездоровой обстановки, каковая сложилась в лаборатории Грибова. Директор был впечатлён и взбешен. Ну чтож, начлаб — это был тот уровень, где он мог ещё проявить свою власть.
Грибов был вызван на ковёр и получил разнос за „неумение работать с людьми”. Непосредственным оргвыводом было поручение директора перевести меня в другую лабораторию. Ну а под конец разозлённый начальник заявил, что „надо вообще разобраться, что творится у Грибова”. Будь происходящее всего лишь инициативой самого директора, возможно Грибов и отделался бы испугом. Но — повторяю — директор был лишь шахматной фигурой, хоть и не пешкой конечно. Это и Грибов понимал. Но что он мог сделать? Его большой покровитель и друг формально был подчинён директору и стало быть не мог воспрепятствовать выполнению поступивших указаний, мог разве что попытаться смягчить их последствия. Где было искать помощи Грибову? У научного руководителя института? Но Большой Академик ещё помнил давнюю историю про „директорские спецзаказы” (а если и подзабыл, то было, кому напомнить), так что там искать сочувствия Грибову не приходилось. Позиция Грибова стала безнадежной после неожиданного хода конём.
Во исполнение указания директора теперь уже Грибова стали „разбирать” на парткоме. Всё было срежиссировано, как надо. Опытному партийному бойцу дали почувствовать на своей шкуре, каково это — подвергаться „острой критике”. Но и это было далеко не всё для Грибова. Следущий ход был ещё более сильным, хоть и предсказуемым с учётом тогдашней исторической обстановки. Ведь шёл 1990 год, игры Горбачёва в „рабочую демократию” ещё не были забыты окончательно.
Вскоре, получив сигнал, брожение в лаборатории Грибова перешло в открытый бунт. Не стихийный, нет. Тут всё было опять-таки продумано. Основная роль была отведена не кому-нибудь, а фаворитам Грибова. Им очевидно дали понять, что их хозяин идёт ко дну, так что надо спасать свои задницы и правильно себя вести. Было организовано „собрание трудового коллектива” лаборатории. На нём недавние близкие друзья Грибова, брызгая слюной, обвиняли его во всех смертных грехах. Да, собственно, они действительно многое знали про своего покровителя. Чувствовалась рука всё того же мстительного режиссёра: теперь Грибову дали вдоволь насладиться подлостью и предательством недавних друзей и соратников. К этому добавились сбивчивые изложения своих претензий к Грибову ошарашенными масштабом происходящего обиженных сотрудников. Большая часть народа подавленно безмолствовала. В защиту Грибова выступила только одна женщина — его любовница (впрочем опять же не будем вносить в повествование мелодраматическую ноту).
Дело приняло настолько гнусно-скандальный оборот, что не принимать решительных оргмер было уже нельзя. Достаточно скоро лаборатория Грибова была расформирована, сотрудников раскидали по всему большому институту. Официальной причиной, разумеется, была названа „необходимость концентрации сил на наиболее приоритетных направлениях деятельности института в связи с проблемами финансирования”.
Вот собственно и всё. Основной сюжет повествования исчерпан. Осталось только рассказать немного о судьбе главных героев.
Меня убрали с шахматной доски, как только я выполнил отведённую мне миссию. Оставлять в игре столь своевольную пешку было совершенно никчему. Оказался я в довольно-таки спокойном и отстойном месте, хотя формально лаборатория занималась как раз самой приоритетной тематикой. Но её начальник уже откровенно дожидался пенсии, не питая особых амбиций. Для него вопросы, связанные с его дачей, давным-давно были важнее любых других. Будучи человеком трусоватым, он не решался никак осложнять для меня завершение работы над кандидатской, ибо хорошо знал, что попал я к нему в лабораторию во исполнение личного указания директора.
Однажды, правда, прочитав мою уже готовую диссертацию, с мечтательным видом заявил: „Эх, мне бы такой материал, я бы на нём докторскую сделал”. Но это была очевидная шутка, конечно на подобный „подвиг” с чужой работой он совершенно не был способен. Вообще он был неплохим по-своему мужиком, во всяком случае подлецом он не был.
Ну а спокойствие и отстойность меня пока что вполне устраивали: я доделал диссертацию и успешно её защитил, ну а дальше стал смотреть, что мне делать. В любом случае я не собирался участвовать ни в каких новых играх и интригах ни под каким видом. Вскоре мне удалось получить контракт за границей (после развала СССР такое стало возможно), ну а после его завершения и вовсе ушёл из научной сферы, о чём никогда не жалел и не жалею.
Грибова от полного уничтожения спас его покровитель. Он добился создания для Грибова лаборатории в отделе института, далеко отстоящем по своей тематике от всех остальных. Собственно существовал тот отдел практически автономно, даже финансирование у него было частично отдельным. Вот там Грибову было позволено забиться в угол и зализывать свои раны. Новую лабораторию он себе как-то набрал, но насколько мне известно, никакой амбициозной карьеры уже и не пытался делать больше.
Я Грибова больше не видел. Вернее видел издали один раз: случайно, на каком-то коммунистическом митинге. Там этот заслуженый учёный (из рабочих), доктор наук с пафосом вещал про „гибель советской науки”. Надо признать, своего обличительного красноречия Грибов не растерял после всех передряг, выпаших на его долю. И ещё один — последний — эпизод, о котором хочу упомянуть в связи с Грибовым.
Спустя несколько лет после описанных событий, когда я уже давно работал в московском офисе крупной американской IT-корпорации, меня уговорил старый приятель выступить оппонентом на защите своей кандидатской. Найти оппонента — вообще дело непростое, все увиливают от такой чести, как могут, ибо работы там изрядно, а гонорар такой, что даже на бокал вина за здоровье диссертанта не хватит. Вот и я согласился только по старой дружбе.
Защита проходила в том самом совете, где защищался когда-то и я, и в который теперь входил Грибов (ну, он всё-таки был доктором наук, таким материалом не разбрасываются). Я честно прочитал работу и написал отзыв. Но на саму процедуру защиты не поехал: некогда было, да и, если честно, лицезреть Грибова и ещё кое-кого в совете не имел ни малейшего желания. Так что отзыв мой зачитывал учёный секретарь. Акцент на моём имени был сделан благодаря тому, что председатель совета потребовал от учёного серетаря зачитать отзыв полностью, ничего не пропуская, тогда как перед этим другого оппонента (доктора наук!) попросил ограничиться чтением общих выводов. Ну чтож, этот председатель хорошо меня помнил, и наверное знал, что в данном случае будет действительно честный аналилиз диссертации, а не писулька, наскоро состряпанная по „рыбе” самого диссертанта.
После защиты к моему приятелю подошёл Грибов (он его немного знал совсем), завёл общий разговор в духе „как жизнь?”, и вдруг сказал, назвав моё имя: „А я очень жалею, что у нас тогда вышел конфликт, очень жалею”. Очевидно, ради этой фразы весь разговор и был затеян, ибо — повторяю — с приятелем моим у Грибова было лишь шапочное знакомство.
Что хотел сказать Грибов? Неужели извиниться хотел? Но зачем мне это было нужно? Что прошло, то прошло, а судить его я не собирался: бог ему судья, как говорится. Помириться и вызвать во мне сочувствие? Ну да, с Грибовым расправились столь же грязным и подлым способом, какими он сам делал свою карьеру. Но это нисколько не оправдывало Грибова. А может быть это был просто порыв человека, который остался один, у которого рухнула карьера, вокруг которого рухнули идеалы, в которые он верил? Человека, которого в трудный момент предали все, кроме любившей его женщины (кстати вскоре после той истории он развелся с женой и женился на ней)?
Не знаю. В любом случае едва ли он мог добиться моего сочувствия. У меня никогда не было с ним ничего общего и никогда не будет. Но я помню, что был и есть такой человек — Грибов, и что он далеко не единственный в своём роде.
Действующие лица и исполнители:
Все орфографические и пунктуационные ошибки в тексте авторские. Смайлики — тоже. По всему, уровень образования автора далёк от приличного. По происхождению же он сам совсем не „из рабочих” — это типичный мажорчик, презирающий „чернь”.
И от скромности он точно не умрёт. Более того, любит не только прихвастнуть, но и приврать, в попытке выставить себя в выгодном свете — эдаким наивным идеалистом, чистым учёным и борцом за справедливость и т.п. Однако по недалёкости и неуклюжести своей тут же пробалтывается и выдаёт себя с головой — его собственные расчётливость и циничность видны невооружённым глазом.
Учитывая же его выпячивание работы в «крупной американской IT-корпорации», можно достоверно утверждать: это человек-говно, цена которому — «бочка варенья и корзина печенья».
В общем, он вполне под стать герою своего романа.
Dixi.